Евангелие, шторы, огненный человечек: что помогало писателям настроиться на работу

У многих известных русских писателей были личные ритуалы и специальные предметы, без которых они не могли обойтись в ежедневном литературном труде. Истории об этих предметах и связанных с ними действиях сохранились в воспоминаниях и дневниках самих авторов или их современников. «Большой музей» нашёл в экспозициях и фондах несколько творческих «талисманов» отечественных литераторов и узнал, как именно они помогали своим владельцам.

Цветные карандаши

Мария Котова, заместитель директора по научно-просветительской работе государственного музея Михаила Булгакова:

«Булгаков любил пользоваться красным и синим карандашами: подчеркивал ими особенно важные места в письмах, газетных вырезках — тщательно собирал о себе все упоминания в прессе (в основном они были отрицательными). Даже пользовался услугами специального бюро, которое присылало эти вырезки, а он потом их оформлял в большие альбомы.

Первый альбом начинается 1919 годом (цифра написана синим карандашом) — это первая публикация Булгакова, фельетон „Грядущие перспективы“, опубликованный в газете „Грозный“. В пометках и его книжки, и рукописи — на „Собачьем сердце“, на „Записках покойника“ есть надписи синим карандашом, на „Рукописи тайному другу“ — красным. В одном письме, которое Булгакова особенно возмутило, он сделал подчеркивание сначала синим, потом красным карандашом и поставил два восклицательных знака.

Какой-то системы в использовании красного и синего цветов нам найти не удалось. Мне кажется, ему просто нравилась фактура, и то, что это не простой карандаш, который был для него атрибутом бедности. Простым карандашом он писал в самом начале 1920-х годов, когда у него не было ни нормальной бумаги, ни чернил».

Секретер

Мария Котова:

«21 ноября 1934 года, в день именин, Елена Сергеевна (Шиловская, третья и последняя жена писателя — прим. «БМ») подарила Булгакову секретер с кучей потайных отделений и ящичков. Она увидела его где-то на аукционе или распродаже, и ей сказали, что этот секретер стоял в доме Гоголя на Никитском бульваре. А Михаил Афанасьевич очень любил Гоголя. Он поставил “Мёртвые души” для МХАТа, точнее, написал инсценировку, у него в ранних рассказах 1920-х годов появляется Чичиков, и вообще тема сатирика и одновременно классика русской литературы для него была очень важна.

В общем, Елена Сергеевна тут же купила секретер, чтобы преподнести мужу с этой легендой. И в 1930-е годы за этим секретером он писал роман “Мастер и Маргарита”».

Подсвечник

Мария Котова:

«В романе “Мастер и Маргарита” Коровьев говорит, что “мессир не любит электрического света” — это и булгаковская характеристика. Писатель любил работать при теплом свете свечей или печки. Удовольствие от света огня, скорее всего, связано с любовью Булгакова к Мольеру. Он специально ходил в библиотеку имени Ленина и, по воспоминаниям Елены Сергеевны, прочел о нем всё, что смог найти. Написал биографию Мольера для серии «Жизнь замечательных людей», основанной Максимом Горьким, и несколько пьес; одна из них — «Мольер» — успела пройти несколько раз на сцене МХАТа в 1936 году.

Булгакову была близка идея драматурга из XVII века, который сидит за своим столом и при свечах пишет гусиным пером. Покой, который заслужил Мастер в романе, так и описан:

“Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет”.

Так и сам он “возвращался” к доэлектрическому столетию. Ему было важно, что тёплый домашний свет переносит его из современности, из действительности, которую он не принимает, в близкий ему XVII-й, а потом XVIII-й век, в особенный мир, где он чувствовал себя в безопасности. В классическую литературную традицию».

Садовые сапоги

Елена Пастернак, хранитель дома-музея Бориса Пастернака:

«Борис Леонидович был очень предан садово-огородной работе, любил возделывать землю, выращивать цветы, фрукты и овощи. И часто становился предметом насмешки своих коллег, которые все были очень буржуазно ориентированы. Если бы он какие-то диковинные растения выращивал, редкие сорта роз, то все его поняли бы. Но он был любителем картошки, капусты, огурцов, зелени — всех этих подмосковных овощей, которые пахнут рынком. Был таким толстовцем, как будто перенял что-то от Льва Николаевича в этом отношении.

Зимой любил чистить дорожки, а весной и летом половину дня, по три часа как минимум, тратил на работу в саду. И тут все было в безупречном порядке: лопаты, тяпки, грабли, специальные рукавицы. Разумеется, они уже не сохранились, в том самом сарае сейчас стоят аналогичные. Но есть сапоги, в которых он выходил в огород работать, — они абсолютно подлинные.

Работа с землей, которой его никто не учил, — это работа творца, настоящего, в первозданном понимании. Она для него была совершенно необходима: и как отвлечение, и как вдохновляющий процесс».

Автопортрет отца

Елена Пастернак:

«Рабочее место Бориса Пастернака было организовано таким образом, что перед ним висели иллюстрации отца, Леонида Осиповича Пастернака, к роману Толстого «Воскресение». А слева, в небольшой нише (чтобы никто не видел, кроме него), — большой пастельный цветной автопортрет художника, который смотрит на сына, работающего за письменным столом.

Леонид Осипович с 1921 года был в эмиграции, и почтовая связь Советского Союза с Германией, а потом Англией, где он жил, была очень нерегулярной. Он был строгим человеком, строго судил все, что делал Борис Леонидович, и этот властный взгляд тому был совершенно необходим: он работал как бы под присмотром отца, в постоянном диалоге с ним. И, хотя оба были равнозначными фигурами — один в живописи, другой в литературе, — Борис Леонидович до последнего оставался сыном-школьником Леонида Пастернака».

«Цель этих строк сказать тебе, чтобы ты только и делал, что нужнее всего, а именно писал бы себе и только это одно имел бы в виду, ибо только эта работа важнее всего… Все остальное побоку и не думай ни о чем, как только о своей художественной работе, превалирующей над всем преходящим в жизни».

Леонид Пастернак, из письма сыну от 25 апреля 1937 г., цитата по книге «Борис Пастернак. Письма к родителям и сестрам»

Тёмные шторы

Елена Пастернак:

«Было важно, чтобы свет падал справа, а не слева. Ему так удобно было работать. Стол стоял у окна, и свет из него падал справа, и лампа, простейшая, на латунной ножке, с желтоватым абажуром, тоже стояла так, чтобы светить с правой стороны.

Но если он должен был отдохнуть или подумать о чём-то, свет, наоборот, ему мешал, и тогда он задергивал шторы, которые занавешивали окна в обеих частях комнаты. Так он, почти в полной темноте, мог довольно долго ходить по своему большому кабинету, останавливаться, задумываться.

Они были глухого тёмно-синего цвета. Простейшая советская материя, никаких цветочков, оборочек, ничего, что отвлекает взгляд. Минимализм и аскетизм. Тёмно-синий цвет его успокаивал, он сам его выбирал. Солнечный свет, который пробивается через эту ткань, даёт ощущение какой-то невероятной синевы, — неяркой, приглушенной, совершенно божественной».

Ботинки с железными набойками

Галина Антипова, специалист экспозиционно-выставочного отдела Государственного музея Владимира Маяковского:

«Маяковский сочинял стихи на ходу. Собственно, по воспоминаниям Лили Брик, он сочинял всегда: “во время обеда, прогулки, разговора с девушкой, делового заседания…”. Но это были, в основном, заготовки для будущей работы, иногда —какие-то детали сочинённого в целом текста.

Костяк же стихотворения, его ритм и план Маяковский «вышагивал». Как только поэт впервые заговорил о своей поэтической работе, она оказалась связана с ходьбой: “прежде чем начнет петься, долго ходят, размозолев от брожения…” (“Облако в штанах”). И чуть позже во “Флейте-позвоночнике” первые строки: “Вёрсты улиц взмахами шагов мну”.

Среди “орудий производства”, необходимых для работы, он упоминает “зонтик для писания под дождём” (чтобы дождь не мешал вышагиванию) и “жилплощадь определённого количества шагов, которые нужно сделать для работы”. Ботинки не упомянуты, но ясно, что они должны быть удобными и прочными. Отсюда железные подковки на подмётки».

«Я хожу, размахивая руками и мыча ещё почти без слов, то укорачивая шаг, чтоб не мешать мычанию, то помычиваю быстрее в такт шагам.

Так обстругивается и оформляется ритм — основа всякой поэтической вещи, приходящая через неё гулом. Постепенно из этого гула начинаешь вытискивать отдельные слова».

Владимир Маяковский, «Как делать стихи?»

Корзина для бумаг

Галина Антипова:

«С ходьбы работа над стихотворением начинается, оформлением на бумаге заканчивается. Для завершения работы тоже нужны определённые условия, на которых Маяковский настаивает: “сорганизованный стол”, даже “стол, оборудованный по НОТу” (идеи «Научной организации труда» были популярны в СССР в 1920-х — прим. «БМ»). Поэтому он так держался за свою отдельную комнату на Лубянке, где не было почти ничего, кроме этого “организованного”, всегда идеально чистого стола. “Поэтический беспорядок” Маяковский всегда ненавидел (в этом он единомышленник и Александра Блока, и Марины Цветаевой, и Бориса Пастернака)».

Евангелие

Томик Нового Завета, изданный в 1823 году в Санкт-Петербурге, ссыльному писателю передали 10 января 1850 года жены декабристов: Александра Муравьева, Прасковья Анненкова и Наталья Фонвизина. Он не расставался с ним всю жизнь, читал, перечитывал, цитировал в «Записках из мёртвого дома», описал в «Преступлении и наказании», упоминал в «Униженных и оскорблённых», все ссылки на библейские тексты в своих произведениях делал по нему.

Почувствовав приближение смерти, Достоевский попросил свою супругу Анну открыть «святую книгу» наугад и прочесть случайную строчку. Ей оказалась цитата из «Евангелия от Матфея», в которой Иисус просит Иоанна «не удерживать» его от крещения у пророка. Это «не удерживай» убедило писателя в верности предчувствия: в тот же день он скончался. Всего Достоевский сделал на полях этого издания более 1400 помет, отчеркиваний и записей.

«Фёдор Михайлович не расставался с этою святою книгою во все четыре года пребывания в каторжных работах. Впоследствии она всегда лежала у мужа на виду на его письменном столе, и он часто, задумав или сомневаясь в чём-либо, открывал наудачу это Евангелие и прочитывал то, что стояло на первой странице (левой от читавшего)».

Из дневника Анны Достоевской

Фейерменхен (огненный человечек)

Автор сборника «Посолонь» и автобиографического романа «Взвихрённая Русь», после революции живший в Берлине и Париже, везде возил с собой тряпичную игрушку Feuermännchen (огненного человечка, или «огневика» — нем.), без присутствия которой не обходились ни приемы гостей, ни многочисленные творческие занятия. «Огневик, которого якобы нашли за печкой — это изделие самого Ремизова, который мастерил и рисовал фигурки мелкой и доброй нечисти и увешивал ими свою квартиру. Огневик — что-то вроде домового — хранитель огня, очага, домашнего тепла», — писал советский литературовед Андрей Синявский. Предмет описан и в мемуарах ученицы Ремизова, переводчицы и писательницы Натальи Резниковой.

«А.М. сидел в своем кресле за письменным столом из простого дерева, раскрашенным красной и черной тушью, и обыкновенно рисовал. На столе в определенном порядке стояли нужные и привычные вещи — чернильница, календарь, коробка с папиросами, большой коробок спичек, ручки, перья, карандаши, пресс-папье. Под лампой — Фейерменхен, матерчатый человечек, гном или клоун (очень старая дама скажет: "паяс"), в черном колпачке, с грустным и ласковым взглядом. Фейерменхен — дух огня, от него свет и тепло…

— Познакомьтесь с Фейерменхеном... — А.М. взял со стола, где он сидел прислонившись к лампе, матерчатого человечка, гнома в розовом полосатом платье и чёрном колпачке с растопыренными ушами. Фейерменхен смотрел грустно и ласково. Я бросила взгляд на стол, на нем лежали в порядке рукописи, бумаги и начатый рисунок...

… Я разглядывала разукрашенные "конструкциями" стены, письменный стол с привычными вещами. Лампа, Фейерменхен, жестяная коробка с табаком. В неё привычным движением пальцев А.М. ссыпал табак от окурков для какого-то русского, жившего в "русском доме" (дом призрения для старых русских людей). Пепельницы, нелепое черное пресс-папье — голова негра, деревянные, сделанные ловкими руками Емельянова, коробочки с перьями и подставка для календаря, мундштуки, тетради-рукописи, над которыми в настоящую минуту работал А.М., рисунки».

Наталья Резникова, «Огненная память»