«Мне становилось страшно, и я ничего не понимал»

«Большой музей» изучил статьи Льва Толстого о воспитании и образовании, сходил на выставку «Кнут и пряник. Как любить ребенка?» в Толстовском центре в Москве и почитал воспоминания детей писателя. Давайте сравним, какое отношение к ребенку проповедовал Толстой — и как у него это получалось на практике.

«Чтобы ученику было понятно и занимательно то, чему его учат, избегайте двух крайностей: не говорите ученику о том, чего он не может знать и понять, и не говорите о том, что он знает не хуже, а иногда и лучше учителя. Для того, чтобы не говорить того, чего ученик не может понять, избегайте всяких определений, подразделений и общих правил. Все учебники состоят только из определений, подразделений и правил, а их-то именно и нельзя сообщать ученику».

Лев Толстой, «Общие замечания для учителя», 1872

«Самый страшный урок был урок арифметики с папа. В ежедневной жизни я мало боялась папа. Я позволяла себе с ним такие шутки, какие мои братья никогда не посмели бы себе позволить. Например, я любила щекотать его под мышками и любила видеть, как он неудержимо хохотал, открывая свой большой беззубый рот.

Но за уроком арифметики он был строгим, нетерпеливым учителем. Я знала, что при первой запинке с моей стороны он рассердится, возвысит голос и приведет меня в состояние полного кретинизма.

Помню, как трудно мне было понять дроби. Нетерпеливый голос папа только ухудшал дело.

— Две пятых и три пятых — сколько будет?

Я молчу.

Папа возвышает голос:

— Две булки и три булки — сколько будет?

— Пять булок, — едва слышным голосом говорю я.

— Прекрасно. Ну, а две пятых и три пятых — сколько будет?

Но все напрасно. Я опять молчу. Слезы навёртываются на глаза, и я готова разреветься. Я боюсь ответить, что две и три пятых будет пять пятых и что это равно единице. Мне это кажется слишком простым».

Татьяна Сухотина–Толстая, «Воспоминания»

«Для того, чтобы душевные силы ученика были в наивыгоднейших условиях, нужно <...> чтобы ученик не стыдился учителя или товарищей».

Лев Толстой, «Общие замечания для учителя», 1872

«Арифметике меня учил сам папа. Я слышал раньше, как он учил Серёжу и Таню, и я очень боялся этих уроков, потому что иногда Серёжа не понимал чего-нибудь и папа говорил ему, что он нарочно не хочет понять. Тогда у Серёжи делались странные глаза, и он плакал. Иногда я тоже чего-нибудь не понимал, и папа сердился и на меня. С начала урока он всегда бывал добрый и даже шутил, а потом, когда делалось трудно, он начинал объяснять, а мне становилось страшно, и я ничего не понимал».

Илья Толстой, «Мои воспоминания»

«Учение о законности наказания не только не содействовало и не содействует лучшему воспитанию детей, не содействует лучшему устройству обществ и нравственности всех людей, верящих в наказание за гробом, но произвело и производит неисчислимые бедствия: оно ожесточает детей, ослабляет связь людей в обществе и развращает людей обещанием ада, лишая добродетель ее главной основы».

Лев Толстой, «Путь жизни», 1910

«Отец пригласил для нас гувернера, m. Jules Rey, католика из Фрибургского кантона, молодого человека лет двадцати трех, знавшего, кроме французского и немецкого, также латинский и греческий языки. Он был довольно красив, внешне учтив, хорошо одевался, но выражение лица его было неприятно: из-под очков серые его глаза бегали, улыбка была деланная. Этот скрытный и развратный человек испортил мне два года моей жизни, хотя я был его любимцем. Он требовал от нас образцового поведения, а сам тайно покупал вино, пил и был в тайной связи с жившей у нас англичанкой.

Он сумел понравиться моему отцу, а сам дурно говорил про него. По отношению к нам, особенно к брату Илье, он был несправедлив. Бить нас ему мой отец запретил, но он иначе наказывал нас: ставил в угол, заставлял зубрить или переписывать латынь и т. п. Однажды он велел мне стать на колени, а когда я отказался, хотел поставить насильно. Однако это ему не удалось, и как он меня ни насиловал, я ложился или садился на пол, но на колени не стал».

Сергей Толстой, «Очерки былого»

«Если ученик в школе не научится сам ничего творить, то и в жизни он всегда будет только подражать, копировать, так как мало таких, которые, научившись копировать, умели сделать самостоятельное приложение этих сведений».

Лев Толстой, «Общие замечания для учителя», 1872

«Я окончил гимназию и поступил, совершенно против взглядов отца, на медицинский факультет, мечтая сделаться великим врачом. Отец молчал и как будто одобрял меня. Но, увлечённый его идеями и не находя в семье достаточной поддержки, я ушёл на другой факультет, филологический, а потом, проработав на голоде в Самарской губернии зиму 1891–1892 гг., чему отец не мог не сочувствовать, я осенью совсем вышел из университета, волнуясь за близкую мою воинскую повинность, от которой я хотел избавиться, как новый христианин. Много раз я говорил тогда с отцом о моей жизни и душевных волнениях, но, скажу прямо, я не получил от него тогда, когда всего нужнее было, твердого и ясного совета.

— Делай, как хочешь, — как будто хотел он мне сказать, — ты знаешь мои взгляды и, если разделяешь их, иди по ним. Но я уверен, что мое оставление университета скорее огорчило его, чем обрадовало. А мое увлечение его идеями тревожило его. Но он не мог мне сказать прямо, чтобы я не слушал его, а жил и делал, как все».

Лев Толстой-младший, «В Ясной Поляне. Правда об отце и его жизни»

«Если учитель имеет только любовь к делу, он будет хороший учитель. Если учитель имеет только любовь к ученику, как отец, как мать, он будет много лучше того учителя, который прочёл все книги, но не имеет любви ни к делу, ни к ученикам. Если учитель соединяет в себе любовь к делу и к ученикам, он — совершенный учитель».

Лев Толстой, «Общие замечания для учителя», 1872

«За всю мою жизнь меня отец ни разу не приласкал. <...> Взаимная любовь подразумевалась, но не выказывалась. Бывало, в детстве ушибешься — не плачь, ноги озябли — слезай, беги за экипажем, живот болит — вот тебе квасу с солью — пройдет, — никогда не пожалеет, не поласкает. Если нужно сочувствие, нужно "пореветь" — бежишь к мама. Она и компрессик положит и приласкает и утешит.

Позднее, когда отец становился стар и немощен, как иногда хотелось мне его приголубить, пригреть, как, бывало, делала сестра Маша, — но нет — я чувствовал, что это не выйдет естественно, и боялся».

Илья Толстой, «Мои воспоминания»

«Папа был против всяких дорогих игрушек, и в первое время нашего детства мама сама нам их мастерила. Раз она сделала нам куклу-негра, которого мы очень любили. Он был сделан весь из чёрного коленкора, белки глаз были из белого полотна, волосы из чёрной мерлушки, а красные губы из кусочка красной фланели».

<...>

Отец же никогда не бывал нежен к очень маленьким детям, а в то время ему было не до них: он только что перенес тяжёлую операцию и не был ещё вполне уверен в том, что будет опять хорошо владеть рукой. Это его очень заботило. <...> Поэтому ему было не до того — смеётся или не смеётся его маленькая дочь, выучилась ли она что-нибудь держать в своих маленьких красных руках и узнаёт ли она свою мать и няню. А мама огорчалась».

Татьяна Сухотина–Толстая, «Воспоминания»

Выставка «Кнут и пряник. Как любить ребенка?» продлится в Толстовском центре на Пятницкой до 19 апреля.