«Мы его — дзык, дзык — вырежем»

Модный петроградский портретист Юрий Анненков был гением конъюнктуры и коммуникации: вплетал актуальный кубизм в надежный реализм, рисовал и Ахматову, и Троцкого, беседовал с Лениным. А главное — делал из этих бесед своевременные выводы.

Восемь тысяч действующих лиц: толстопузые банкиры в цилиндрах, дамы в бальных платьях, министры, юнкера, вожди пролетариата, толпы революционных солдат и матросов. Две гигантские деревянные сцены, соединенные мостом. Броневики, автомобили, пулеметы. 160 прожекторов. 500 музыкантов. Залпы специально подогнанного к набережной крейсера «Аврора».

7 ноября 1920 года Петроград отмечал третью годовщину Октябрьской революции спектаклем под открытом небом «Взятие Зимнего дворца». Действо, за которым наблюдало около 150 тысяч зрителей, развернулось прямо в местах революционной славы. В командном пункте у постамента Александровской колонны на Дворцовой площади (тогда — площади Урицкого) разместился 31-летний Юрий Анненков, художник-постановщик и сорежиссёр представления. До дня, когда творец революционного мифа навсегда покинет Россию, оставалось чуть больше трёх с половиной лет.

В «красные режиссёры» Анненков попал буквально по семейной линии. Его отец Павел Анненков состоял в подпольной организации «Народная воля», той самой, что убила императора Александра II. Сам Павел к взрыву 1 марта 1881 года на Екатерининском канале в Петербурге отношения не имел и потому отправился не на виселицу, а сначала на каторжные работы, затем — в ссылку в Петропавловск (сейчас Казахстан), где и родился Юрий. К началу ХХ века бывший каторжник уже возглавлял страховое общество в Петербурге и владел дачей в финской Куоккале (сейчас Репино).

Популярный курорт, где Юрий Анненков проводил каждое лето, определил его судьбу. Здесь он впервые увидел Владимира Ленина, с которым водил знакомство отец. Будущий вождь пролетариата качался на качелях в саду, приговаривая: «Какое вредное развлечение: вперед — назад, вперед — назад. Гораздо полезнее было бы: вперед — вперед! Всегда — вперед!».

Тут же 11-летний Юра играл в лапту и казаки-разбойники с Максимом Горьким. Первые рисунки Анненкова разглядывал Корней Чуковский, ставший его проводником в художественном мире. Другой дачный сосед, Илья Репин, предсказал успех юному дарованию: «Ты будешь крепким портретистом... Если не собьешься с пути».

Он не сбился с пути, хотя шансов было много. Не помешало исключение из гимназии за участие в революционных событиях 1905 года. Не сломали родители, настаивавшие на юридической карьере для сына. Да и время было подходящее для того, чтобы стать художником. В 1911-м Анненков отправился учиться прямо в Париж, эпицентр нового искусства: мастерские Мориса Дени и Феликса Валлоттона, академии «Ла Палетт» и «Гранд-Шомьер».

Через три года Анненков привёз в Россию репутацию художника, выставлявшегося и принятого во Франции. А способность на лету ловить и продавать тенденции, видимо, была его врождённым талантом. Смешай авангард и академические традиции ровно в такой пропорции, чтобы не отпугнуть заказчика излишним радикализмом, — и ты популярен.

Модели его живописных и графических портретов — все значимые деятели эпохи. Его зарисовки, шаржи и репортажи — в популярных журналах «Сатирикон» и «Весна», декорации — в прогрессивном театре «Кривое зеркало». Революции 1917-го стали для Анненкова питательной средой. Иллюстрации к поэме «Двенадцать» Александра Блока, сделанные в 1918-м, — лучшее тому свидетельство. Эти рисунки стали его опознавательным знаком: Анненков? Знаю — «Двенадцать».

«Любят его все очень, зовут Юрочкой. Поразительно, как при такой патологической неаккуратности и вообще „шалости“ — он успевает написать столько картин, портретов», — писал об Анненкове в своих дневниках Корней Чуковский.

Он не раз поражался коммуникативному дару младшего друга, который легко поддерживал знакомства и с «первыми лицами», и театральными билетёршами: «Центр пьяной компании — Анненков. Он перебегал от столика к столику, и всюду, где он появлялся, гремело ура... Пьяный он приходит в восторженное состояние, и люди начинают ему страшно нравиться».

7 августа 1921 года. Юрий Анненков в квартире Александра Блока — наедине с его телом. «Сначала я плакал, потом рисовал его портрет». Любимый поэт умер не внезапно. Септический эндокардит (воспаление внутренней оболочки сердца после гриппа) на фоне истощения и цинги, бесконечные просьбы друзей к новым властям отпустить Блока на лечение за границу. Разрешение на выезд принесли уже покойнику.

Сам Анненков, несмотря на разруху, чувствовал себя сносно. Он был невероятно востребован, успех «Взятия Зимнего» сыграл тут не последнюю роль. А потому он успешный «пайколов»:

«Я получал общий гражданский, так называемый голодный паёк. Затем „учёный“ паёк в качестве профессора Академии художеств. Кроме того, я получал „милицейский“ паёк за то, что организовал культурно-просветительную студию для милиционеров... Я получал еще „усиленный паёк Балтфлота“, просто так, за дружбу с моряками, и, наконец, самый щедрый паёк „матери, кормящей грудью“ за то, что в Родильном центре „Капли молока имени Розы Люксембург“ читал акушеркам лекции по истории скульптуры».

У Юрия Павловича вообще были особые отношения с едой, отсюда и талант к её добыванию даже в голодные годы. «Он ужасно восприимчив к съестному — возле лавок гастрономических останавливается с волнением художника, созерцающего Леонардо или Анджело. Гурманство у него поэтическое, и то, что он ел, для него является событием на весь день», — писал Чуковский.

Но сытый — не значит спокойный. Анненков не мог не думать об отце, когда в 1921 году ехал в Кремль рисовать Ленина. В июле 1917-го Павел Анненков, узнав о первом вооружённом восстании большевиков, на глазах сына разорвал и сжёг письма вождя. Так же категорично Анненков-старший отверг предложение войти в Совет народных комиссаров — никакого сотрудничества с любой диктатурой. Входя в кабинет Ленина, Анненков-младший понимал, что эту историю лучше не вспоминать.

Владимир Ильич встретил художника без энтузиазма: «Я — жертва нашей партии, она заставляет меня позировать». Он попросил не делать его на портрете олицетворением «движения и воли революции»: «Я ведь только скромный журналист». Сеансы проходили в молчании. Чтобы разрядить обстановку, Анненков попытался заговорить об искусстве, и в ответ услышал от Ленина:

Из Кремля художник ушел с чувством облегчения (Ленин всё-таки не увидел связи между двумя Анненковыми) и полной уверенностью, что страна оказалась не в тех руках.

В сентябре 1921 года почти насильно был отправлен за границу Максим Горький (лечить туберкулёз) — главный в послереволюционные годы заступник за творческих деятелей в РСФСР.

Друг Анненкова Евгений Замятин в том же 1921-м опубликовал статью «Я боюсь»: «Писатель <...> должен ходить на службу с портфелем, если он хочет жить. В наши дни — в театральный отдел с портфелем бегал бы Гоголь <...> Иначе, чтобы жить — жить так, как пять лет назад жил студент на сорок рублей, — Гоголю пришлось бы писать в месяц по четыре „Ревизора“ Это кажется нелепой шуткой, но это, к несчастью, не шутка, а настоящие цифры».

Обстановка менялась, ощущение «всё возможно» выветривалось из художественных кругов. «Импрессионизм, кубизм, футуризм и всякие другие „измы“ искажают искусство. Искусство должны быть реальным», — сказал Анненкову во время одного из кремлёвских сеансов Ленин.

В 1923 году новым патроном Анненкова стал нарком по военным и морским делам Лев Троцкий. Анненков рисует самого Троцкого, его заместителя Эфраима Склянского, Клима Ворошилова, других военачальников. Троцкий был воодушевлён его работами. Нарком-интеллигент замирал перед полотнами Пикассо и мечтал об авторах, которые достойно отразят русскую революционную стихию.

Для огромного портрета (3×2 метра, масло, холст) Анненков придумал создателю Красной Армии специальный костюм: тёмная шинель, фуражка с защитными очками, сапоги, кожаный кушак и перчатки до локтей. «В этом есть что-то трагичное», — отозвался на проект Лев Давыдович. «Не трагичное, а угрожающее», — парировал художник.

Но после смерти Ленина в январе 1924 года в партии развернулась борьба за власть — и Троцкий постепенно сдал позиции. В мае 1924-го XIII съезд РКП (б) резко осудил «троцкизм» и выдвинул к Троцкому требование «отказа от фракционной деятельности».

Лев Троцкий ещё будет цепляться за власть и останется в СССР до 1929 года. А Юрий Анненков привык прислушиваться к первым же намёкам судьбы. В июле 1924-го он вместе с женой и значительной частью архива отбыл из Союза под прикрытием того самого портрета Троцкого: монументальный холст выставляли в советском павильоне Венецианской биеннале. Анненков не был связан с организацией экспозиции, но его «полезный знакомый», нарком просвещения Анатолий Луначарский обеспечил выездные документы — должен же художник увидеть свои работы на одном из главных мировых смотров.

Напоследок Анненков поучаствовал в конкурсе на лучший портрет Владимира Ленина — его организовал Гознак, решивший запастись образами усопшего вождя для воспроизведения на своей продукции. Живописная работа получила первую премию. Тысяча рублей — это 37 тысяч французских франков, как раз на первое время за рубежом.

После Венеции чета Анненковых отправилась в Париж, где и осела. Художник на всякий случай не рвал связей с родиной, не объявлял себя невозвращенцем, регулярно навещал советское полпредство в Париже и встречался чуть ли не с каждым визитёром из СССР.

Кто-то говорил, что, перебравшись в Париж, Анненков продолжал служить Стране Советов — в качестве своеобразного агента влияния в эмигрантской среде. Другие критики утверждали, что он всегда любил приврать, особенно в своей главной книге — «Дневник моих встреч», вышедшей в 1966-м: слишком откровенны признания и программны заявления её героев. У редактора парижской газеты «Русская мысль» Зинаиды Шахновской был с художником такой диалог:

— Юрий Павлович, ваши воспоминания чрезвычайно живы и интересны, но я слыхала, что и Ленина, и Троцкого вы писали по фотографиям, а сами их не видели — вопреки тому, что написано вами.

— Ну, знаете, я творчески претворяю действительность.

Многие советские друзья и приятели Анненкова погибли в сталинских репрессиях. Сам же он провел во Франции 50 лет вполне счастливой жизни: писал женские портреты и пейзажи парижских предместий, оформил для французских театров более 60 пьес, балетов и опер. Оценил возможности кино и в 1955-м был номинирован на премию «Оскар» как художник по костюмам в фильме Макса Офюльса «Мадам де...». Нужно было только вовремя расслышать то самое ленинское «дзык, дзык» — даже если вождь никогда не произносил его вслух.

Благодарим Музей русского импрессионизма за предоставленные изображения.